Очень жалко, что ты не была со мною в Батуми.
Здесь обычное дело – пройтись, задевая локтями
многопалые пальмы, которые плоскостями
выпускают свои стреловидные жесткие листья.
В лицах нет ничего от холодных северных мумий.

Я себе на уме и костюмчик сидит как хотелось,
Да и выпил с утра – не вина, но не больше наперстка.
Между серых камней проступает сырая известка
и на голой лозе винограда засохшие кисти,
словно мертвые птицы – я выдумал слово «отпелость».

Не снимаю плаща, только шляпу, – поверишь, простужен! –
сквозь витражную дверь вижу черное, желтое, красное море.
И, ломая язык, выясняю в крутом разговоре,
сколько стоит избавиться от одиночества, жизни и жажды.
Здесь все дорого. Впрочем, мне никто и не нужен.

Только кофе. На площади в той же кофейне у парка
покупаю газету, затем, чтобы сесть на холодные плиты
и пытаться сложить: как шумят за спиной эвкалипты,
как мигает маяк, как бортами толкаются баржи,
как раскрашено небо клубами портового дыма и пара.

как различать, что потеря, а что божья милость,
как по-аджарски «завыть» от тоски и от страха,
как там в столице рыдает и ждет Андромаха.
Очень жалко, что ты не была со мною в Батуми.
Потому-то, наверно, у нас ничего не сложилось...

***

Озираясь, купаться голым, сосать винцо,
наблюдать как курица, словно плохой танцор,
подбирается боком к арбузной корке,
быть предельно вежливым с пляжной шпаной
и украдкой подглядывать за одной
нимфоманкой из местных, просящей порки.

Красноречие льется, пуговицу теребя...
Может быть завтра это займет тебя,
а пока, папироской у комариной сетки
дымя и думая об одном
человеке, ты отмечаешь вином,
скрючившись на табуретке,

день рождение мысли, произнесенной вслух
здесь два года назад тобою. Одно из двух:
либо этот звук до сих пор сотрясает воздух,
либо память твоя выбивает о черепок
пенковую трубку, держа ее за черенок,
и набивает снова, пока не поздно.

Пока подробности жизни твоей в цене
у прекрасных женщин, любивших тебя во сне,
поднимавших, кончая, криком горластых чаек,
ты все ищешь в дюнах тайный латгальский клад
и дробишь себя на веселый московский лад —
что же делать: мельчаем, мой друг, мельчаем...

Ощущение праздника, свадебный хор цикад,
янтаря съедобный на вид цукат
на полосе никогда не сгоравшей кожи
исчезает под проливным дождем
шуршащей одежды — не нужной днем
и короткой ночью как будто тоже.

Только долгим вечером, когда в ушах
стучат моторы, и местный шах
рыболовной артели считает лодки,
и хозяйский бобик, угрюм, картав,
на твой каждый шаг произносит «Гав!»
и получает хребет селедки.

Пока ни войска, ни латы не шлют назад,
и гашеная известь пляжа не жжет твой зад,
и прекрасен мир, и свободен великий Гаммельн
от оравы жирных, но вечно голодных крыс,
латышским ветром тебя поднимает ввысь
и бросает вниз, разбивая башку о камень.

СЕВЕР

Не хочется ни ехать, ни идти –
бессонницы нелепое созданье.
Вот, например, хочу вернуться к Анне.
Лежу – и кружка чая на груди.
Остывший ледовитый кипяток.
Все остальное – океан и камень,
да ветра вой, что тянется веками,
да «Минтона» приятный холодок.
Полярная окраина миров,
забытый челноками околоток,
убежище таинственных подлодок
и место ссылки полчищ комаров.
Так что же в этой схеме бытия
навеяло мне дерзкое желанье,
а именно – Хочу вернуться к Анне! –
иллюзию, что может быть и я
далекому кому-то Богом дан?
Прощай, прощай, немытая Пихорка!
На материк летит моя моторка,
на Магадан уходит караван!

О, на каких я вырос пирогах!
Откуда эти горестные речи!?
Перенести влюбленность на ногах –
и слечь от мимолетной встречи...

...Не хочется ни ехать, ни идти.
Лежу – и кружка чая на груди...

***

Зимний хруст граммофонной иглы
И сугробы старинных журналов...
Так и жить, разбирая углы
Антресолей, шкафов и пеналов.

Неумело на первых порах –
Паутина, обрывки, огрызки:
Закурил – и гербарии в прах;
Чуть шагнул – и стеклянные брызги.

Пыль графита на ломких листах,
Чье-то перышко, кроличья лапка.
И скрипучий дубовый верстак,
И на вешалке плащ и крылатка.

Где тот ключик и чей сундучок?
Что за дивные тайные знаки?
Разузнал, раскусил и молчок!
Никому! Ни себе, ни бумаге...

***

Ангел мой, пыльные крылья на пуговицах
занимают так много места на антресолях,
что туда не вмещаются крылышки пигалиц,
которые меня ныне интересуют.

Их капризные и любопытные клювики
вечно лезут в наше небесное прошлое.
Знаю, Ангел мой, Вы никогда не клюнете
на земное и пошлое.

Но проблемы занятого пространства и времени,
заставляют меня, изгнанного и падшего,
обращаться к отличнику божественной академии,
с нижайшей просьбой внимания Вашего.

Эта просьба, скорее – молитва от одиночества
в мире существ окрыленных, но спящих в норах.
Я умоляю небо, если получится,
укротить Ваш ангельский норов.

И когда Вы мелькнете в окне белым свитером,
поднимется ветер, разгоняя ночную сажу.
Покарать и подрезать крылышки – дело нехитрое,
вернуться – фигура высшего пилотажа.

***

К ночи стихает ветер, море становится глаже,
каждый шорох отчетливей.
Словно дыра в пейзаже,
который сам существует до захода луны, –
клочья осевшей пены, ощущенье свободы
голого человека, медленно входящего в воду
в поисках глубины

и затонувших сокровищ позапрошлого лета,
красной вьетнамки Гинса,
серой туфельки Греты,
с доисторической мухой кубика янтаря.
Тянет прохладой. Я забираюсь выше,
но второй этаж не отжал раскаленной крыши
на границе августа и сентября.

Перевернуты лодки вверх гребешками килей,
серебрятся сети у остывших коптилен,
гаснут дома на юге, светятся стены дров.
И собаки на пляжах лунных,
завывают песню о Нибелунгах,
выворачивая нутро.

КРИЗИС СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА

Обычный вечер, праздник самоедства,
течет река испытанного средства
и ручеек отборных фотохроник:
друзья небрежны, женщины пусты...

Березовые бледные хвосты
царапают весенний подоконник.

Бороться нет ни страсти и ни силы.
Все, что еще вчера почти бесило,
сегодня равнодушно беспокоит.
Ну, подоконник в золотой пыльце,
голодная щетина на лице,
ну, бывший чемпион, атлет и стоик,

ну, выпивает, больше чем умеет...
Цитируя, из меевской «Камеи»
имперские бормочет имена:
– Сервилия, Поппея, Агриппина...

Сухая прошлогодняя рябина
для горечи доступна из окна.

В ней нет следов ни тления, ни упадка.
Бескровная породистая складка,
изогнутая, словно знак вопроса,
пересекает от виска к виску
высокий лоб, и брови на весу,
татарщина расквашенного носа.

Таланта лень, скорей, упрямство мысли –
черты лица уже в каком-то смысле –
уродство для родных и посторонних.
Друзья небрежны, женщины пусты...

Царапают весенний подоконник
березовые бледные хвосты.

ДРУЗЬЯМ

Гоняли водочку, менялись книгами,
Давали в долг, а то давали в лоб,
Звенели золочеными веригами
И серебрились чешуями вобл.

И пенились пивком копеечным,
но пропадали ни за грош.
Завидовали нам, теперяшным,
Идя на собственный правеж.

Особыми общаясь знаками,
Стремились мы не вверх, но ввысь.
Какие нам царевны квакали!
Какие ироды гнались!

Там было что-то из античности,
Из недоступных высших сфер –
Культ одинокой странной личности
Одетой в старый пуловер.

Где доверяли тайны ворону,
И только байки сыновьям –
Там было выжито, и поровну
Всем обломилось по краям.

Несправедливо как-то минуло
Назло предсказанной судьбе.
По-нынешному – просто кинуло,
Оставив пенку на губе.

Не плачь, красавица жеманная,
Гоняй по небу голубей.
Ты у меня одна желанная,
Другой не будет, хоть убей.

Такое время незаметное,
Вялотекущая шиза.
«Гори, гори, моя заветная...»,
моя вчерашняя звезда.

***

Ничегошеньки больше не выйдет,
Не сплетутся в башке кружева.
Даже боженька дальше не видит...
Только толку, что память жива.

Да и та воровата и зыбка
До натертых в потуге висков.
То ли птичка сплыла, то ли рыбка,
То ли Катька уехала в Псков...

То ли выжег себя сигаретой,
То ли выпил себя с молоком.
Но пока этот ветер, согретый
Теплой лампою, аж с мотыльком,

Освежает потухшие лица
И качает сухую траву,
То ли рыба взлетит, то ли птица
То ли Катька вернется в Москву...